Лев Толстой. 
 МОЛИТВА 
 



...Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения...
Мф. VI, 8.


  - Нет,  нет и нет!  Этого не может быть... Доктор! Да разве ничего нельзя?
Да что же вы молчите все?!
  Так говорила  молодая  мать,  выходя  большими,  решительными  шагами   из
детской,  где умирал от водянки в голове ее первый и единственный трехлетний
мальчик.
  Тихо разговаривавшие между собою муж и доктор замолчали. Муж робко подошел
к ней,  ласково коснулся рукой ее растрепанной  головы  и  тяжело  вздохнул.
Доктор  стоял,  опустив  голову,  своим молчанием и неподвижностью показывая
безнадежность положения.
  - Что же делать! - сказал муж. - Что же делать, милая...
  - Ах, не говори, не говори! - вскрикнула она как будто злобно, укоризненно
и, быстро повернувшись пошла назад в детскую.
  Муж хотел удержать ее.
  - Катя! не ходи...
  Она, не отвечая,  взглянула на него большими, усталыми глазами и вернулась
в детскую.
  Мальчик лежал на руке няни с подложенной под голову белой подушкой.  Глаза
его  были открыты,  но он не глядел ими.  Из сжатого ротика пузырилась пена.
Няня со строгим,  торжественным лицом смотрела куда-то мимо его  лица  и  не
пошевелилась  при входе матери.  Когда мать вплоть подошла к ней и подсунула
руку под подушку,  чтобы  перенять  ребенка  от  няни,  няня  тихо  сказала:
"Отходит!"  - и отстранилась от матери.  Но мать не послушалась ее и ловким,
привычным движением взяла мальчика себе на руки.  Длинные,  вьющиеся  волосы
мальчика запутались. Она оправила их и взглянула в его лицо.
  - Нет, не могу, - прошептала она и быстрым, но осторожным движением отдала
его няне и вышла из комнаты.
  Ребенок болел вторую неделю.  Все время болезни мать по  нескольку  раз  в
день  переходила  от отчаяния к надежде.  Во все это время она спала едва ли
полтора часа в сутки.  Все это время она не переставая по  нескольку  раз  в
день  уходила в свою спальню,  становилась перед большим образом Спасителя в
золотой ризе и молилась Богу о том,  чтобы он спас ее  мальчика.  Чернолицый
Спаситель держал в маленькой черной руке золоченую книгу,  на которой чернью
было написано:  "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою
вас". Стоя перед этим образом, она молилась, все силы своей души вкладывая в
свою молитву.  И хотя в глубине души и во время молитвы она чувствовала, что
не  сдвинет  горы  и  что  Бог сделает не по ее,  а по-Своему,  она все-таки
молилась,  читала известные молитвы и свои,  которые она сочиняла и говорила
вслух с особенным напряжением.
  Теперь, когда она поняла,  что он умер, она почувствовала, что в голове ее
что-то сделалось, как-будто сорвалось что-то и стало кружиться, и она, придя
в свою спальню,  с удивлением оглянулась на все  свои  вещи,  как  будто  не
узнавая  места.  Потом легла на кровать и упала головой не на подушку,  а на
сложенный халат мужа, и потеряла сознание.
  И вот  во сне она видит,  что ее Костя,  здоровый,  веселый сидит с своими
кудрявыми волосами и тонкой белой шейкой  на  креслице,  болтает  пухлыми  в
икрах  ножками  и,  выпятив  губки,  старательно усаживает куклу-мальчика на
картонную лошадку без одной ноги и с проткнутой спиной.
  "Как хорошо,  что он жив,  - думает она.  - И как жестоко то, что он умер.
Зачем?  Разве мог Бог,  Которому я так молилась,  допустить,  чтобы он умер?
Зачем это Богу?  Разве он мешал кому-нибудь?  Разве Бог не знает,  что в нем
вся моя жизнь,  что я не могу жить без него?  И вдруг взять и  измучать  это
несчастное,  милое,  невинное  существо  и  разбить мою жизнь,  и на все мои
мольбы отвечать тем,  чтобы у него остановились глаза,  чтобы он  вытянулся,
захолодел, закостенел".
  И она опять видит.  Вот он идет.  Такой маленький,  в такие высокие  двери
идет,  размахивая  ручонками,  как большие ходят.  И глядит,  и улыбается...
"Милый!  И его-то Бог хотел измучать и уморить!  Зачем же молиться Ему, если
Он может делать такие ужасы?"
  И вдруг Матреша,  девочка,  помощница няни, начинает что-то говорить очень
странное. Мать знает, что это Матреша, а вместе с тем она и Матреша и ангел.
"А если она ангел,  то отчего у нее нет за спиной крыльев?" -  думает  мать.
Впрочем,  она  вспоминает,  что  кто-то,  -  она  не помнит кто,  но кто-то,
заслуживающий доверия, - говорил ей, что ангелы бывают теперь и без крыльев.
И ангел-Матреша говорит:  "Напрасно вы,  сударыня,  на Бога обижаетесь.  Ему
никак нельзя всех слушать.  Они часто о таком просят,  что одному  сделаешь,
другого  обидишь.  Вот сейчас по всей России молятся,  да какие люди!  Самые
первые архиереи,  монахи в соборах, в церквах над мощами, все молятся, чтобы
Бог  дал победы над японцами.  А ведь это разве хорошее дело?  И молиться об
этом не годится,  да и угодить-то ему никому нельзя.  Японцы  тоже  молятся,
чтобы им победить. А ведь он один у нас батюшка. Как же Ему быть?"
  - Как же Ему быть, барыня? - говорит Матреша.
  - Да,  это так.  Это старое.  Это еще Вольтер говорил. Все это знают и все
говорят.  Я не об этом.  А отчего же Он не может исполнить просьбу,  когда я
прошу  не  о  вредном о чем-нибудь,  а только о том,  чтобы не уморить моего
милого мальчика.  Я ведь без него жить не могу,  - говорит мать и чувствует,
как  он  обнимает  ее  за  шею  своими пухлыми ручонками,  и она своим телом
чувствует его тепленькое тельце.  - Хорошо,  что это не случилось,  - думает
она.
  - Да ведь не одно это,  барыня,  - пристает Матреша так же бестолково, как
всегда,  - ведь не одно это.  Бывает, что и один просит, да никак невозможно
сделать Ему того,  что он хочет.  Нам это вполне известно.  Я-то ведь  знаю,
потому что я докладываю,  - говорит Матреша-ангел точно таким голосом, каким
она вчера, когда барыня посылала ее к барину, говорила няне: "Я-то знаю, что
барин дома, потому что я докладывала".
  - Сколько раз приходилось  докладывать,  -  говорит  Матреша,  -  что  вот
хороший человек - из молодых все больше - просит помочь ему, чтобы он дурных
дел не делал,  не пьянствовал,  не распутничал,  просит,  чтобы из него, как
занозу, вынули порок.
  "Как, однако, хорошо говорит Матреша", - думает барыня.
  - А Ему никак нельзя этого,  потому каждому надо самому стараться.  Только
от старания и польза бывает.  Вы сами,  барыня,  давали мне читать сказку  о
черной курице. Там рассказано, как мальчику черная курица дала за то, что он
ее спас от смерти,  волшебное конопляное зернышко,  такое,  что,  пока оно у
него в штанах в кармане лежало,  он не уча все уроки знал, и как он от этого
самого зернышка совсем  перестал  учиться  и  память  потерял.  Нельзя  Ему,
батюшке,  из  людей  вынимать  зло.  И  им не просить об этом надо,  а самим
вырывать, вымывать, вывертывать его из себя.
  "Откуда она эти слова знает", - думает барыня и говорит:
  - Ты все-таки, Матреша, не отвечаешь мне на вопрос.
  - Дайте  срок,  все  скажу,  -  говорит  Матреша.  -  А  то  и так бывает:
докладываю,  что разорилась семья не  по  своей  вине,  все  плачут,  вместо
хороших комнат живут в угле, даже чаю нет, просят хоть как-нибудь помочь им.
И тоже никак нельзя Ему сделать по-ихнему, потому Он знает. что это им же на
пользу.  Они не видят,  а Он,  Батюшка,  знает,  что, если бы они в достатке
жили, они бы вдрызг избаловались.
  "Это правда, - думает барыня. - Но зачем же она так вульгарно выражается о
Боге? "Вдрызг"... это совсем нехорошо. Непременно скажу ей при случае"...
  - Но я не про то спрашиваю,  - повторяет опять мать. - Я спрашиваю: зачем,
за что хотел это твой Бог взять у меня моего мальчика?  - И мать видит перед
собой своего Костю живого и слушает его,  как колокольчик звонкий,  детский,
его особенный,  милый смех.  - Зачем они взяли его у меня?  Если Бог мог это
сделать, то Он злой, дурной Бог и совсем не надо Его и не хочу знать Его.
  И что же это такое:  Матреша уже совсем  не  Матреша,  а  какое-то  совсем
другое,  новое, странное, неясное существо, и говорит это существо не устами
вслух, а каким-то особенным способом, прямо в сердце матери.
  - Жалкое  ты,  слепое  и  дерзкое,  зазнавшееся  создание,  -  говорит это
существо. - Ты видишь своего Костю, каким он был неделю тому назад со своими
крепенькими,  упругими  членами  и  длинными вьющимися волосами и с наивной,
ласковой и осмысленной речью.  Но разве он всегда  был  такой?  Было  время,
когда  ты  радовалась,  что он выговаривает "мама" и "баба" и понимает кто -
кто;  а еще прежде ты восхищалась тем,  что он  стоял  дыбочки  и,  качаясь,
перебегает мягко ножками к стулу,  а еще прежде вы все восхищались тем,  что
он, как зверок, ползает по зале, а еще прежде радовались, что он узнает, что
держит безволосую головку с дышащим темечком,  а еще прежде восхищались тем,
что берет сосок и нажимает  его  своими  беззубыми  деснами.  А  еще  прежде
радовались,  что  он,  весь  красный  и еще не отделенный от тебя,  жалостно
кричит,  обновляя свои легкие.  А еще прежде,  за год, где был он, когда его
совсем  не  было?  Вы  все думаете,  что вы стоите и что вам и тем,  кого вы
любите,  следует всегда быть такими, какими они сейчас. Но ведь вы не стоите
ни минуты,  все вы течете как река,  все летите как камень книзу,  к смерти,
которая, рано или поздно, ждет всех вас. Как же ты не понимаешь, что если он
из  ничего  стал  тем,  что  он был,  то он не остановился бы и ни минуты не
оставался бы таким,  каким  был,  когда  умер;  а  как  из  ничего  сделался
сосунком,   из  сосунка  сделался  ребенком,  так  из  ребенка  сделался  бы
мальчиком-школьником,  юношей,  молодым  человеком,   взрослым,   стареющим,
старым. Ты ведь не знаешь, чем он был бы, если бы остался жив. А я знаю.
  И вот мать видит в  отдельном,  ярко  освещенном  электричеством  кабинете
ресторана (один раз муж возил ее в такой ресторан), перед столом с остатками
ужина  видит  одутловатого,  морщинистого,  с  подведенными  кверху   усами,
противного, молодящегося старика. Он сидит, глубоко затонув в мягком диване,
и пьяными глазами жадно оглядывает развращенную,  подкрашенную,  с оголенной
белой  толстой шеей женщину и пьяным языком выкрикивает,  повторяя несколько
раз,  неприличную шутку,  очевидно, довольный одобрительным хохотом такой же
другой, как он, пары.
  - Неправда,  это не он,  это не мой Костя!  - вскрикивает мать,  с  ужасом
глядя  на  гадкого  старика,  который  тем  и ужасен,  что что-то есть в его
взгляде,  в его губах, напоминающее особенное Костино. "Хорошо, что это сон,
-  думает  она.  -  Костя  настоящий  -  вот  он".  И  она видит беленького,
голенького,  с пухлыми грудками Костю,  как он  сидит  в  ванне  и,  хохоча,
болтает ножонками,  не только видит,  но чувствует, как вдруг он обхватывает
ее обнаженную по локоть руку и целует,  целует и под  конец  кусает  ее,  не
зная, что бы ему еще сделать с этой милой ему рукой.
  "Да, вот это Костя,  а не тот ужасный старик",  - говорит она себе.  И  на
этих словах просыпается и с ужасом признает действительность, от которой уже
некуда проснуться.
  Она идет  в  детскую.  Няня  уже  обмыла  и  убрала  Костю.  С  восковым и
утончившимся  носиком,  с  ямочками  у  ноздрей  и  приглаженными   от   лба
волосиками,  он лежит на каком-то возвышении.  Вокруг горят свечи и стоят на
столике в головах белые,  лиловые и розовые гиацинты.  Няня  поднимается  со
стула   и,   подняв  брови  и  вытянув  губы,  смотрит  на  поднятое  кверху
каменнонеподвижное личико. Из другой двери навстречу матери входит Матреша с
своим простым, добродушным лицом и заплаканными глазами.
  "Как же она мне говорила, что нельзя огорчаться, а сама плакала", - думает
мать.  И она переводит свой взгляд на покойника. В первую минуту ее поражает
и отталкивает ужасное сходство мертвого личика с тем лицом старика, которого
она   видела   во  сне,  но  она  отгоняет  эту  мысль  и,  перекрестившись,
притрагивается теплыми губами к холодному,  восковому лобику,  потом  целует
сложенные остывшие маленькие ручки, и вдруг запах гиацинтов как будто что-то
новое говорит ей о том,  что его нет и никогда больше не будет,  и ее  душат
рыдания,  и  она  еще  раз  целует его в лоб и в первый раз она плачет.  Она
плачет,  но плачет не безнадежными,  но покорными,  умиленными  слезами.  Ей
больно,  но она уже не возмущается,  не жалуется, а знает, что то, что было,
должно было быть, и потому было хорошо.
  - Грех,   матушка,  плакать,  -  говорит  няня  и,  подойдя  к  маленькому
покойнику, вытирает сложенным платочком слезы матери, оставшиеся на восковом
лбу Кости. - От слез его душеньке тяжело будет. Ему хорошо теперь. Ангельчик
безгрешный. А жив бы был, кто знает, что бы было.
  - Так, так, а все-таки больно, больно! - говорит мать.


КОММЕНТАРИИ

  Рассказ связан   с   легендой,    слышанной    Толстым    от    олонецкого
крестьянина-сказителя В.П.Щеголенка, гостившего в Ясной Поляне летом 1879 г.
  Впервые напечатан в "Круге чтения" (М., "Посредник", 1906).


----------------------------------------------------------------------------
    Date:  май 1998
    Изд:   Л.Н.Толстой. Круг чтения, т. 1, 2, "Издательство политической
литературы", М., 1991
    Набор: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


Вернуться к разделу "Толстой"