Л.Н. Толстой
  ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО

1883. 20 октября. Сегодня возили меня свидетельствовать в губернское правление, 
и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумасшедший. Но они решили 
так только потому, что я всеми силами держался во время свидетельствования, 
чтобы не высказаться. Я не высказался, потому что боюсь сумасшедшего дома; 
боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшедшее дело. Они признали меня 
подверженным аффектам, и еще что-то такое, но — в здравом уме; они признали, но 
я-то знаю, что я сумасшедший. Доктор предписал мне лечение, уверяя меня, что 
если я буду строго следовать его предписаниям, то это пройдет. Все, что 
беспокоит меня, пройдет. О, что бы я дал, чтобы это прошло. Слишком мучительно. 
Расскажу по порядку, как и отчего оно взялось, это освидетельствование, как я 
сошел с ума и как выдал свое сумасшествие. До тридцати пяти лет я жил как все, и 
ничего за мной. заметно не было. Нешто только в первом детстве, до десяти лет, 
было со мной что-то похожее на теперешнее состояние, но и то только припадками, 
а но так, как теперь, постоянно. В детстве находило оно на меня немножко иначе. 
А именно вот так. 
Помню, раз я ложился спать, мне было пять или шесть лет. Няня Евпраксия — 
высокая, худая, в коричневом платье, с чаплыжкой на голове и с отвисшей кожей 
под бородой, раздела меня и посадила в кровать. 
— Я сам, я сам,— заговорил я и перешагнул через перильца. 
— Ну ложитесь, ложитесь, Феденька,— вон Митя, умник, уже легли,— сказала она, 
показывая головой на брата. 
Я прыгнул в кровать, все держа ее руку. Потом выпустил, поболтал ногами под 
одеялом и закутался. И так мне хорошо. Я затих и думал: “Я люблю няню, няня 
любит меня и Митеньку, а я люблю Митеньку, а Митенька любит меня и няню. А няню 
любит Тарас, а я люблю Тараса, и Митенька любит. А Тарас любит меня и няню. А 
мама любит меня и няню, а няня любит маму, и меня, и папу, и все любят, и всем 
хорошо”. И вдруг я слышу, вбегает экономка и с сердцем кричит что-то об 
сахарнице, и няня с сердцем говорит, она не брала ее. И мне становится больно, и 
страшно, и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня, и я прячусь с 
головой под одеяло. Но и в темноте одеяла мне не легчает. Я вспоминаю, как при 
мне раз били мальчика, как он кричал и какое страшное лицо было у Фоки, когда он 
его бил. 
— А не будешь, не будешь,— приговаривал он и все бил. Мальчик сказал: “Не буду”. 
А тот приговаривал “не будешь” и все бил. И тут на меня нашло. Я стал рыдать, 
рыдать. И долго никто не мог меня успокоить. Вот эти-то рыдания, это отчаяние 
были первыми припадками моего теперешнего сумасшествия. Помню, другой раз это 
нашло на меня, когда тетя рассказала про Христа. Она рассказала и хотела уйти, 
но мы сказали: 
— Расскажи еще про Иисуса Христа. 
— Нет, теперь некогда. 
— Нет, расскажи,— и Митенька просил рассказать. И тетя начинала опять то же, что 
она рассказала нам прежде. Она рассказала, что его распяли, били, мучили, а он 
все молился и не осудил их. 
— Тетя, за что же его мучили? 
— Злые люди были. 
— Да ведь он был добрый. 
— Ну будет, уже девятый час. Слышите? 
— За что они его били? Он простил, да за что они били. Больно было. Тетя, больно 
ему было? 
— Ну будет, я пойду чай пить. 
— А может быть, это неправда, его не били. 
— Ну будет. 
— Нет, нет, не уходи. 
И на меня опять нашло, рыдал, рыдал, потом стал биться головой об стену. 
Так это находило на меня в детстве. Но с четырнадцати лет, с тех пор как 
проснулась во мне половая страсть и я отдался пороку, все это прошло, и я был 
мальчик, как все мальчики. Как все мы, воспитанные на жирной излишней пище, 
изнеженные, без физического труда и со всеми возможными соблазнами для 
воспаления чувственности, и в среде таких же испорченных детей, мальчики моего 
возраста научили меня пороку, и я отдался ему. Потом этот порок заменился 
другим. Я стал знать женщин и так, ища наслаждений и находя их, я жил до 
тридцати пяти лет. Я был совершенно здоров, и не было никаких признаков моего 
сумасшествия. Эти двадцать лет моей здоровой жизни прошли для меня так, что я 
теперь ничего из них почти не помню и вспоминаю теперь с трудом и омерзением. 
Как все мальчики моего круга умственно здоровые, я поступил в гимназию, потом в 
университет, где и кончил курс по юридическому факультету. Потом я служил 
немного, потом сошелся с моей теперешней женой и женился и жил в деревне, как 
говорится, воспитывал детей, хозяйничал и был мировым судьей. На десятом году 
моей женитьбы случился со мной первый припадок после моего детства. 
Мы скопили с женой деньги от ее наследства и моих свидетельств за выкуп и решили 
купить именье. Меня очень занимало, как и должно быть, увеличение нашего 
состояния и желание увеличить его самым умным способом, лучше, чем другие. Я 
узнавал тогда везде, где продаются имения, и читал все объявления в газетах. Мне 
хотелось купить так, чтобы доход или лес с именья покрыл бы покупку, и я бы 
получил именье даром. Я искал такого дурака, который бы не знал толку, и раз мне 
показалось, что я нашел такого. Именье с большими лесами продавалось в 
Пензенской губернии. По всему, что я разузнал, выходило, что продавец именно 
такой дурак и леса окупят ценность имения. Я собрался и поехал. Ехали мы сначала 
по железной дороге (я ехал с слугою), потом поехали на почтовых перекладных. 
Поездка была для меня очень веселая. Слуга, молодой, добродушный человек, был 
так же весел, как и я. Новые места, новые люди. Мы ехали, веселились. До места 
нам было двести с чем-то верст. Мы решили ехать не останавливаясь, только 
переменяя лошадей. Наступила ночь, мы всё ехали. Стали дремать. Я задремал, но 
вдруг проснулся. Мне стало чего-то страшно. И как это часто бывает, проснулся 
испуганный, оживленный,— кажется, никогда не заснешь. “Зачем я еду? Куда я еду?” 
— пришло мне вдруг в голову. Не то чтобы не нравилась мысль купить дешево 
имение, но вдруг представилось, что мне не нужно ни за чем в эту даль ехать, что 
я умру тут в чужом месте. И мне стало жутко. Сергей, слуга, проснулся, я 
воспользовался этим, чтоб поговорить с ним. Я заговорил о здешнем крае, он 
отвечал, шутил, но мне было скучно. Заговорили о домашних, о том, как мы купим. 
И мне удивительно было, как он весело отвечал. Всё ему было хорошо и весело, а 
мне всё было постыло. Но все-таки, пока я говорил с ним, мне было легче. Но 
кроме того, что мне скучно, жутко было, я стал чувствовать усталость, желание 
остановиться. Мне казалось, что войти в дом, увидать людей, напиться чаю, а 
главное, заснуть легче будет. Мы подъезжали к городу Арзамасу. 
— А что, не переждать ли нам здесь? Отдохнем немножко? 
— Что ж, отлично. 
— Что, далеко еще до города? 
— От той версты семь. 
Ямщик был степенный, аккуратный и молчаливый. Он и ехал не скоро и скучно. Мы 
поехали. Я замолчал, мне стало легче, потому что я ждал впереди отдыха и 
надеялся, что там все пройдет. Ехали, ехали в темноте, ужасно мне казалось 
долго. Подъехали к городу. Народ весь уж спал. Показались в темноте домишки, 
зазвучал колокольчик и лошадиный топот, особенно отражаясь, как это бывает, 
около домов. Дома пошли кое-где большие белые. И все это невесело было. Я ждал 
станции, самовара и отдыха — лечь. Вот подъехали, наконец, к какому-то домику с 
столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже 
стало. Я вылез потихоньку. Сергей бойко, живо вытаскивал что нужно, бегая и 
стуча по крыльцу. И звуки его ног наводили на меня тоску. Я вошел, был 
коридорчик, заспанный человек с пятном на щеке, пятно это мне показалось 
ужасным, показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, еще жутче мне стало. 
— Нет ли комнатки, отдохнуть бы? 
— Есть нумерок. Он самый. 
Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что 
комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой,— красной. Стол 
карельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли. Сергей устроил 
самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван. Я не спал, но слушал, как 
Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать, разгулять сон и сидеть в 
этой комнате страшно. Я не встал и стал задремывать. Верно, и задремал, потому 
что когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. Я был опять так же 
пробужден, как на телеге. Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. 
Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? — Я убегаю от 
чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. 
Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не 
убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, 
забыться и не могу. Не могу уйти от себя. Я вышел в коридор. Сергей спал на 
узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и сторож с пятном спал. Я вышел в 
коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало 
все. Мне так же, еще больше страшно было. “Да что это за глупость,— сказал я 
себе. — Чего я тоскую, чего боюсь”. — “Меня,—неслышно отвечал голос смерти.—Я 
тут”. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не 
должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать 
того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь и не боялся, а видел, 
чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно 
быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем 
совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался 
стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный с свечой обгоревшей и зажег ее. 
Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. 
Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть. Я пробовал думать о том, 
что занимало меня: о покупке, об жене — ничего не только веселого не было, но 
все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я 
лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая 
же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, 
кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни 
страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на 
части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз 
попытался заснуть, все тот же ужас красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а 
не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в 
себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня 
сделало. Что меня сделало? Бог, говорят, бог. Молиться, вспомнил я. Я давно, лет 
двадцать, не молился и не верил ни во что, несмотря на то, что для приличия 
говел каждый год. Я стал молиться. Господи помилуй, отче наш, богородицу, Я стал 
сочинять молитвы. Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, 
что меня увидят. Как будто это развлекло меня, развлек страх, что меня увидят. И 
я лег. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса 
толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил 
Сергея, велел закладывать, и мы поехали. На воздухе и в движении стало лучше. Но 
я чувствовал, что что-то новое осело мне на душу и отравило всю прежнюю жизнь. 
К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся с своей тоской и поборол ее; но 
в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я 
только мог на время забывать его; но оно было там на дне души и владело мной. 
Мы приехали вечером. Старичок-управляющий хотя не радостно (ему досадно было, 
что продается именье), но хорошо принял меня. Чистые комнатки с мягкой мебелью. 
Новый блестящий самовар. Крупная чайная посуда, мед к чаю. Все было хорошо. Но 
я, как старый забытый урок, неохотно спрашивал его об именье. Все невесело было. 
Ночь, однако, я заснул без тоски. Я приписал это тому, что опять на ночь 
молился. И потом начал жить по-прежнему; но страх этой тоски висел надо мной с 
тех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычных условиях 
жить, как ученик по привычке не думая сказывает выученный наизусть урок, так я 
должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в 
первый раз в Арзамасе тоски. Домой я вернулся благополучно, именья не купил, 
денег недостало, и начал жить по-прежнему, с одной только разницей, что я стал 
молиться и ходить в церковь. По-прежнему мне казалось, но уже не по-прежнему, 
как я теперь вспоминаю. Я жил прежде начатым,, продолжал катиться по проложенным 
прежде рельсам прежней силой, но нового ничего уже не предпринимал. И в прежде 
начатом было уже у меня меньше участия. Мне все было скучно. И я стал набожен. И 
жена замечала это и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома. Но 
раз я поехал неожиданно в Москву. Днем собрался, вечером поехал. Было дело о 
процессе. Я приехал в Москву весело. Дорогой разговорились с харьковским 
помещиком о хозяйстве, о банках, о том, где остановиться, о театрах. Решили 
остановиться вместе на Московском подворье, на Мясницкой, и нынче же поехать в 
“Фауста”. Приехали, я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня 
в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка-коридорная зажгла свечу. Свеча 
зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянул 
кто-то— верно, старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, не развязать ли. 
Огонь ожил и осветил синие с желтыми полосками обои, перегородку, облезший стол, 
диванчик, зеркало, окно и узкий размер всего номера. И вдруг арзамасский ужас 
шевельнулся во мне. “Боже мой, как я буду ночевать здесь”,— подумал я. 
- Развяжи, пожалуйста, голубчик,— сказал я дворнику, чтоб задержать его. 
“Оденусь поскорей, и в театр”. 
Дворник развязал. 
— Пожалуйста, голубчик, зайди к барину в восьмой номер, со мной приехал, скажи, 
что я сейчас готов и приду к нему. 
Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены. “Что за 
вздор,— подумал я,— чего я боюсь, точно дитя. Привидений я не боюсь. Да, 
привидений... лучше бы бояться привидений, чем того, чего я боюсь. — Чего? — 
Ничего... Себя... Ну вздор”. Я, однако, надел жесткую, холодную крахмальную 
рубашку, засунул запонки, надел сертук, новые ботинки и пошел к харьковскому 
помещику. Он был готов. Мы поехали в “Фауста”. Он еще заехал завиться. Я 
обстригся у француза, поболтал с французом, купил перчатки, все было хорошо. Я 
забыл совсем номер продолговатый и перегородку. В театре было тоже приятно. 
После театра харьковский помещик предложил заехать поужинать. Это было вне моих 
привычек, но когда мы вышли из театра и он предложил мне это, я вспомнил о 
перегородке и согласился. 
Во втором часу мы вернулись домой. Я выпил непривычные два стакана вина; но был 
весел. Но только что мы вошли в коридор с завернутой лампой и меня охватил запах 
гостиницы, холод ужаса пробежал мне по спине. Но делать было нечего. Я пожал 
руку товарищу и вошел в номер. 
Я провел ужасную ночь, хуже арзамасской, только утром, когда уже за дверью стал 
кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а 
на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с 
телом. “Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же 
жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? 
Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть”. Я не выходил из этого 
круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я 
ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже. Бог сделал это. Зачем? Говорят: не 
спрашивай, а молись. Хорошо, я молился. Я и теперь молился, опять как в 
Арзамасе; но там и после я просто молился по-детски. Теперь же молитва имела 
смысл. “Если ты есть, открой мне: зачем, что я такое?” Я кланялся, читал все 
молитвы, которые знал, сочинял свои и прибавлял: “Так открой же”. И я затихал и 
ждал ответа. Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать. 
И я оставался один, сам с собой. И я давал себе ответы заместо того, кто не 
хотел отвечать. Затем, чтобы жить .в будущей жизни, отвечал я себе. Так зачем же 
эта неясность, это мученье? Не могу верить в будущую жизнь. Я верил, когда не 
всей душой спрашивал, а теперь не могу, не могу. Если бы ты был, ты бы сказал 
мне, людям. А нет тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его. Я 
возмутился. Я просил его открыть мне истину, открыть мне себя. Я делал всё, что 
все делают, но он не открывался. Просите, и дастся вам, вспомнилось мне, и я 
просил. И в этом прошении я находил не утешение, а отдохновение. Может быть, я 
не просил, я отказался от него. “Ты на пядень, а он от тебя на сажень”. Я не 
верил в него, но просил, и он все-таки не открыл мне ничего. Я считался с ним и 
осуждал его, просто не верил. 
На другой день я все силы употребил, чтобы покончить обыденкой все дела и 
избавиться от ночи и в номере. Я не кончил всего и вернулся домой в ночь. Тоски 
не было. Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться 
с Арзамаса. Я еще тоньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я 
стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои 
толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и 
болезнь происходили от неразрешенного вопроса но мне. Я старался не давать ходу 
этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь. Я ходил и церковь 
по воскресеньям и праздникам, я говел, постился даже, как я это завел с поездки 
в Пензу, и молился, но больше как обычай. Я не ждал ничего от этого, как бы не 
разрывал векселя и протестовал его в сроки, несмотря на то, что знал 
невозможность получить по векселю. Делал это только на всякий случай. Жизнь же 
свою я наполнял не хозяйством, оно отталкивало меня своей борьбой—энергии не 
было,—а чтением журналов, газет, романов, картами по маленькой, и единственное 
проявление моей энергии была охота по старой привычке. Я всю жизнь был охотник. 
Раз приехал зимой сосед-охотник с гончими на волков. Я поехал с ним. На месте мы 
стали на лыжи и пошли на место. Охота была неудачна, волки прорвались сквозь 
облаву. Я услыхал это издалека и пошел по лесу следить свежий заячий след. Следы 
увели меня далеко на поляну. На поляне я нашел его. Он вскочил так, что я не 
видал. Я пошел назад. Пошел назад крупным лесом. Снег был глубок, лыжи вязли, 
сучки путались. Все глуше и глуше стало. Я стал спрашивать, где я, снег изменял 
все. И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, 
ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться — замерзнешь. Идти — силы 
слабеют. Я покричал, все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. 
Я поглядел. Кругом лес, не разберешь, где восток, где запад. Я опять пошел 
назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь арзамасский и 
московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. 
Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть? Я хотел по-прежнему 
допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не 
должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один 
виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок. Ужас продолжался 
недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону и скоро вышел. Я был недалеко 
от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги все так же дрожали и сердце 
билось. Но мне радостно было. Я дошел до охотников, мы вернулись домой. Я был 
весел, но знал, что у меня есть что-то радостное, что я разберу, когда останусь 
один. Так и случилось. Я остался один в своем кабинетце и стал молиться, прося 
прощенья и вспоминая свои грехи. Их мне казалось мало. Но я вспомнил их, и они 
мне гадки стали. 
С тех пор я начал читать Священное писание. Библия была мне непонятна, 
соблазнительна, Евангелие умиляло меня. Но больше всего я читал жития святых. И 
это чтение утешало меня, представляя примеры, которые все возможнее и возможнее 
казались для подражания. С этого времени еще меньше и меньше меня занимали дела 
и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня. Все не то казалось мне. 
Как, что было то, я не знал, но то, что было моей жизнью, переставало быть ею. 
Опять на покупке имения я узнал это. Продавалось недалеко от нас очень выгодно 
именье. Я поехал, все было прекрасно, выгодно. Особенно выгодно было то, что у 
крестьян земли было только огороды. Я понял, что они должны были задаром за 
пастьбу убирать поля помещика, так оно и было. Я все это оценил, все это мне 
понравилось по старой привычке. Но я поехал домой, встретил старуху, спрашивал о 
дороге, поговорил с ней. Она рассказала о своей нужде. Я приехал домой и, когда 
стал рассказывать жене о выгодах именья, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я 
сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана 
на нищете и горе людей. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я 
сказал. Главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди 
— братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее 
меня. оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне 
стало радостно. Это было начало моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое 
началось еще позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал 
в церковь, стоял обедню и хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне 
принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие 
были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что 
этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти и страха, и 
нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. Тут уже совсем 
свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде 
всего во мне. Тут же на паперти я роздал, что у меня было, тридцать шесть 
рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом. 


 

Вернуться к разделу "Толстой"