Л.Н. Толстой
 НЕЧАЯННО. 


Он вернулся в шестом часу утра и прошел по привычке в уборную, но, вместо того 
чтобы раздеваться, сел — упал в кресло, уронив руки на колени, и сидел так 
неподвижно минут пять, или десять, или час, — он не помнил. 
— Семерка червей. — Бита! — И он увидал его ужасную, непоколебимую морду, но 
все-таки просвечивающую самодовольством. 
— Ах, черт! — громко проговорил он. 
За дверью зашевелилось. И, в ночном чепце и ночной с прошивкой сорочке, в 
зеленых бархатных туфлях, вышла его жена, красивая энергическая брюнетка с 
блестящими глазами. 
— Что с тобой? — сказала она просто, но, взглянув на его лицо, вскрикнула то же 
самое. — Что с тобой? Миша! Что с тобой? 
— Со мной то, что я пропал. 
— Играл? 
— Да. 
— Ну и что? 
— Что? — с каким-то злорадством повторил он. — То, что я погиб! — и он 
всхлипнул, удерживая слезы. 
— Сколько раз я просила, умоляла. 
Ей жалко было его, но жалче было себя — и за то, что будет нужда, и за то, что 
она не спала всю ночь, мучаясь и дожидаясь его. “Уж пять часов”, — подумала она, 
взглянув на часы, лежавшие на столике, — Ах, мучитель. Сколько? 
Он взмахнул обеими руками мимо ушей. 
— Всё! Не всё, но больше всего: все свое, все казенное. Бейте меня. Делайте со 
мной, что хотите. Я погиб. — И он закрыл лицо руками. — Ничего больше не знаю! 
— Миша! Миша, послушай. Пожалей меня, я ведь тоже человек, я не спала всю ночь. 
Тебя ждала, мучилась, и вот награда. Скажи по крайней мере — что? сколько? 
— Столько, что не могу, не может никто заплатить. Все шестнадцать тысяч. Все 
кончено. Убежать, но как? 
Он взглянул на нее, и, чего никак не ожидал, она привлекала его к себе. “Как она 
хороша”, — подумал он и взял ее за руку. Она оттолкнула его. 
— Миша, да говори же толком, как же ты это мог? 
— Надеялся отыграться. — Он достал портсигар и жадно стал курить. — Да, 
разумеется. Я мерзавец, я не стою тебя. Брось меня. Прости в последний раз, и я 
уйду, исчезну. Катя. Я не мог, не мог. Я был как во сне, нечаянно. — Он 
поморщился. — Но что же делать. Все равно погиб. Но ты прости. — Он опять хотел 
обнять ее, но она сердито отстранилась. 
— Ах, эти жалкие мужчины. Храбрятся, пока все хорошо, а как плохо — так отчаяние 
и никуда не годятся. 
Она села на другую сторону туалетного столика. 
— Расскажи порядком. 
И он рассказал ей. Рассказал, как он вез деньги в банк и встретил Некраскова. Он 
предложил ему заехать к себе и играть. И они играли, и он проиграл все и теперь 
решил покончить с собой. Он говорил, что решил покончить с собой, но она видела, 
что он ничего не решил, а был в отчаянии и готов был на все. Она выслушала его 
и, когда он кончил: 
— Все это глупо, гадко: нечаянно проиграть деньги нельзя. Это какое-то 
кретинство. 
— Ругай, что хочешь делай со мной. 
— Да я не ругать хочу, а хочу спасти тебя, как всегда спасала, как ты ни гадок и 
жалок мне. 
— Бей, бей. Недолго уже... 
— Так вот, слушай. По-моему, как ни мерзко, безжалостно мучать меня... Я больна 
— нынче еще принимала... и вдруг этот сюрприз. И эта беспомощность. Ты говоришь, 
что делать? Делать очень просто что. Сейчас же, — теперь шесть часов, — поезжай 
к Фриму и расскажи ему. 
— Разве Фрим пожалеет? Ему нельзя рассказать. 
— Как, однако, ты глуп. Неужели я буду советовать тебе рассказать директору 
банка, что ты доверенные тебе деньги проиграл в... Расскажи ему, что ты ехал на 
Николаевский вокзал... Нет. Сейчас поезжай в полицию. Нет, не сейчас, а утром в 
десять часов. Ты шел по Нечаевскому переулку, на тебя набросились двое. Один с 
бородой, другой почти мальчик, с браунингом, и отняли деньги. И тотчас же к 
Фриму. То же самое. 
— Да, но ведь... — Он опять закурил папиросу. — Ведь они могут узнать от 
Некраскова. 
— Я пойду к Некраскову. И скажу ему. Я сделаю. 
Миша начал успокаиваться и в восемь часов утра заснул как мертвый. В десять она 
разбудила его. 
Это происходило рано поутру в верхнем этаже. В нижнем же этаже, в семействе 
Островских, в шесть часов вечера происходило следующее. 
Только что кончили обедать. И молодая мать, княгиня Островская, подозвала лакея, 
обнесшего уже всех пирожным, апельсинным желе, спросила чистую тарелку и, 
положив на нее порцию желе, обратилась к своим детям, — их было двое: старший — 
мальчик семи лет, Вока; девочка — четырех с половиной, Танечка. Оба были очень 
красивые дети: Вока — серьезный, здоровый, степенный мальчик, с прелестной 
улыбкой, выставлявшей разрозненные, меняющиеся зубы, и черноглазая, быстрая, 
энергическая Танечка, болтливая, забавная хохотунья, всегда веселая и со всеми 
ласковая. 
— Дети, кто снесет няне пирожное? 
— Я, — проговорил Вока. 
— Я, я, я, я, я, я, — прокричала Танечка и уж сорвалась со стула. 
— Нет, кто первый сказал. Вока. Бери, — сказал отец, всегда баловавший Танечку и 
потому всегда бывший рад случаю выказать свою беспристрастность. — А ты, 
Танечка, уступи брату, — сказал он любимице. 
— Воке уступить я всегда рада. Вока, бери, иди. Для Воки мне ничего не жалко. 
Обыкновенно дети благодарили за обед. И родители пили кофе и дожидались Воки. Но 
его что-то долго не было. 
— Танечка, сбегай в детскую, посмотри, отчего Вока долго не идет. 
Танечка соскочила со стула, зацепила ложку, уронила, подняла, положила на край 
стола, она опять упала, опять подняла и с хохотом, семеня своими обтянутыми 
чулками сытыми ножками, полетела в коридор и в детскую, позади которой была 
нянина комната. Она было пробежала детскую, но вдруг позади себя услыхала 
всхлипывание. Она оглянулась. Вока стоял подле своей кровати и, глядя на 
игрушечную лошадь, держал в руке тарелку и горько плакал. На тарелке ничего не 
было. 
— Вока, что ты? Вока, а пирожное? 
— Я-я-я нечаянно съел дорогой. Я не пойду... никуда... не пойду. Я, Таня... я, 
право, нечаянно... я все съел... сначала немного, а потом все съел. 
— Ну, что же делать? 
— Я нечаянно... 
Танечка задумалась. Вока заливался, плакал. Вдруг Танечка вся просияла. 
— Вока, вот что. Ты не плачь, а пойди к няне и скажи ей, что ты нечаянно, и 
попроси прощенья, а завтра мы ей свое отдадим. Она добрая. 
Рыдания Воки прекратились, он вытирал слезы и ладонями и противной стороной 
ручек. 
— А как же я скажу? — проговорил он дрожащим голосом. 
— Ну, пойдем вместе. 
И они пошли и вернулись счастливые и веселые. И счастливые и веселые были и няня 
и родители, когда няня, смеясь и умиляясь, рассказала им всю историю. 


 
Вернуться к разделу "Толстой"